* * *

Вас хватают на улице и ведут в тюрьму.

И вот уже люди на улицах показывают на вас пальцем. Смотрите, ведьму, ведьму поймали!

Там, в тюрьме, вам нужно будет просто сделать признание. Вам нужно будет сознаться в том, что вы ведьма. Это для вашего же блага, ведь иначе вас будут пытать. Впрочем, пытать вас будут в любом случае. Но признавшись, вы облегчите свою учесть. Перед тем как сжечь на костре, вас «отпустят», то есть задушат. И тогда гореть живьем в отличие от нераскаявшихся еретиков вам уже не придется. Инквизиция заботится о вас.

Появляется специальная профессия — ведьмоукалыватель, специально обученный, уважаемый в обществе специалист по выявлению ведьм.

* * *

Это не сценка из мрачного средневековья. Ровно то же самое происходит в России XXI века, сегодня, сейчас.

Тысячи глаз смотрят на это. И большинство ртов — молчат.

Однажды в марте прошлого, 2007 года, в прокуратуре города Великий Новгород, от которого от Москвы ехать восемь часов скорым поездом № 42, обнаружилась острая нехватка — нет, не ведьм — а дел по защите прав детей.

Прокуратуре повезло: 26 февраля 2007 года дочь моей жены упала с лестницы.

Сто-пятая-часть-вторая, резюмировали в прокуратуре. Покушение на убийство с отягчающими обстоятельствами, пожизненный срок.

Год и два месяца права нашего ребенка защищают люди в погонах.

Мою жену привели к следователю. Ей нужно было сознаться. Я ходил по коридору возле кабинета в грязном здании, заваленном разным хламом, среди которого обитают прокуроры. Я прожил четверть века, у меня недописанная диссертация с длинным названием, ни разу прежде я не сталкивался с российскими правоохранительными органами. Я думал, что мы дадим сейчас объяснения и на этом все закончится. Я еще не знал, что будучи однажды зачисленным в ведьмы, ты можешь кончить только костром.

Если сознаешься, тебя отпустят. Перерезав горло коротким приговором.

Сейчас, спустя два месяца и год, я начал винить себя за то, что не откупился. Я бы отдал, что угодно, лишь бы не знать того, что я знаю теперь о чиновничьем дыхании. Я бы отдал все деньги мира за эти дни жизни для моей семьи.

Я знаю, что за все, что происходит с нами, несу ответственность я. Я буду драться.

Когда я не принес денег, подписку о невыезде у моей жены сменили на арест.

Мы ввязались в драку на следующее утро. И до сих пор мы где-то там в грязи бюрократического Ватерлоо.

Декорации меняются, противник выводит все новые и новые полки. Вот оперуполномоченные, которые пристально следят с соседнего столика в кафе за твоей свадьбой. Вот 4 следователя, через руки которых прошло дело. Следственная группа. Прокуроры и их заместители. Эксперты. Эксперт Козлов, стаж работы два года.

Потом были угрозы отобрать ребенка. Потом был психиатрический стационар.

Тюрьма и стационар использовались следствием не для того, чтобы оградить общество от опасного преступника или найти психические отклонения у обвиняемого. Они были нужны, чтобы продемонстрировать простую истину: я — начальник, ты — никто. И применяться законодательство Российской Федерации здесь будет так, как решу я. А если что не так, ты в ответ, а ну, холоп, не смей рыпаться. А ты в ответ — учись «договариваться»! Учись целовать волосатую задницу, обтянутую голубой материей.

Рыпнешься раз — а мы засекретим дело, отберем у всех подписки о молчании, заткнем рты.

Рыпнешься второй раз — пришлем к тебе в дом следователя, который будет рыться в твоих вещах, в вещах твоей жены и ребенка и искать там следы того, как ты «разглашал данные предварительного расследования».

Ты и после этого хочешь чтобы закон был на твоей стороне? Тогда мы просто сделаем твое разбирательство в суде закрытым. Этого добиться очень просто, есть особый порядок — и это суд инквизиции.

* **

Что именно случилось вчера в самом начале судебного разбирательства.

13 мая прокуратура привела избыточную и противоречивую аргументацию в пользу необходимости вести процесс в закрытом режиме.

Согласно гуманному законодательству Российской Федерации, судопроизводство является открытым и гласным. Пункт 1 статьи 123 Конституции РФ утверждает: «Разбирательство дел во всех судах открытое. Слушание дела в закрытом заседании допускается в случаях, предусмотренных федеральным законом».

Уголовно- процессуальный кодекс (ст. 341) ограничивает число таких случаев четырьмя:

1) разбирательство уголовного дела в суде может привести к разглашению государственной или иной охраняемой федеральным законом тайны;

2) рассматриваются уголовные дела о преступлениях, совершенных лицами, не достигшими возраста шестнадцати лет;

3) рассмотрение уголовных дел о преступлениях против половой неприкосновенности и половой свободы личности и других преступлениях может привести к разглашению сведений об интимных сторонах жизни участников уголовного судопроизводства либо сведений, унижающих их честь и достоинство;

4) этого требуют интересы обеспечения безопасности участников судебного разбирательства, их близких родственников, родственников или близких лиц.

С десяти утра и до обеда 13 мая гособвинитель Комарова апеллировала к п. 4, ссылаясь на то, что мальчику-который-все-видел может угрожать опасность.

Надо сказать, контора работает: к слушанию мальчик как раз всерьез обеспокоился за свою сохранность и написал об этом заявление. Перед этим более года никаких мер по спасению мальчика от внешних угроз следствием не предпринималось. Но как только потребовалось закрытый процесс — тут же появилась опасность.

Параллельно в суде выступил папа мальчика. Он сказал, что очень устал от всего этого правосудия (а ведь какой-то год назад он горел желанием «помочь милиции)», и что к нему однажды подъехали на машине и предложили «поговорить о деле», после чего он убежал. Подъезжали «неизвестные лица».

Этот ход легко просчитывался. Мы протестовали. Мы приводили ссылки на статьи в газетах, где следователь Колодкин не против общения мальчика и его семьи с журналистами. А некоторым из них он приводил мальчика сам.

И после обеда судья колебалась.

Тогда госпожа Комарова сменила тактику. Она стала говорить о том, что не только обвиняет мою жену, но и одновременно следит за соблюдением прав нашего ребенка. Как госпожа Комарова умудряется делать это одновременно, мне понять трудно, но это отдельный разговор. Так вот, интересы нашего ребенка, согласно гособвинителю, требуют закрытого процесса, потому что иначе ее интересы могут быть нарушены, поскольку «все будут обсуждать ее жизнь». После этого судья и завершила заседание, взяв на размышление 40 минут.

Вердикт был такой: да вот именно в том чтобы судить мать как в Средние века и состоят интересы ее ребенка. Мы тут не в Афинах! Процесс будет закрытым.

Но с таким же успехом можно было апеллировать к государственной тайне, которая состоит вот в чем: прокуроры лгут.

В процессе гособвинитель Комарова прямо говорила о том, что «пиар — это плохо». Только вместо пиара тут надо читать «гласность».

Действительно, открытое слушание для прокуратуры по этому процессу — это очень плохо. Это было бы для нее жутким позором. Но зачем же, признавая это, ссылаться на какую-то мифическую заботу о детях? Риторический вопрос.

Теперь нас лишили права стенографировать процесс, публиковать эти стенограммы, приглашать в зал суда общественных наблюдателей (в частности от рабочей группы по защите прав детей ОПРФ) и журналистов. Так будет удобнее совершить убийство одной отдельно взятой семьи. Нашей.

Так что, как показывает практика, открытость и гласность судопроизводства, безусловно, закреплена Конституцией.

С этим абсолютно никто не спорит. Но это непреложное правило отнюдь не распространяется на граждан, которые очень не нравятся лично прокурору Новгородской области Бажутову и его подчиненным.

«Секретное расследование», длившееся 13 месяцев, на которое государственными людьми было потрачено тысячи человеко-часов и бесконечное количество бюджетных денег, сменилось «секретным судом».

Мы хотим честно и открыто разобраться: в чем именно мы виноваты? Какие именно «доказательства» против нас есть у людей в мундирах? В ответ нас превращают в героев «Процесса» Кафки.

Ну, не получится же у вас!

* * *

Я склоняюсь над только что проснувшийся женой. Рядом с ней еще спит наша дочь. Старшая из моих девочек улыбается мне в ответ. Она тянется ко мне, а потом я вижу в ее глазах страх. Она вспоминает, в какой мир она проснулась, что уже было с нами, и что ждет нас впереди. Она надеется, что я смогу защитить ее, и я обещаю ей защиту.

Но она уже не уверена. Слишком много серьезных людей и тысячи страниц бумаги демонстрируют ей: ты, твой муж и твой ребенок обречены.

— Что тебе подарить на годовщину свадьбы?

— У тебя этого нет.

— Чего же у меня нету? Я сделаю, найду.

— Свободу.