Национальная государственность переживает кризис, имеющий системную природу. Прежний ее конфликт с альтернативными формами социополитической организации: имперскими или этно-конфессиональными, дополняется в наши дни новой суммой противоречий — расширением реестра субъектов мировых связей, прописываемых в логике постмодернистской глокализации. Вступая во Всемирную торговую организацию либо ведя тяжбы о будущем «территорий с ограниченной суверенностью», Россия ныряет в темные воды, быть может, не вполне сознавая последствия затяжного прыжка в бурлящий кровью и молоком трансформационный котел (пост)современности.

Мироустройство Модернити основывалось на идее исключительного статуса и суверенитета национальных государств («кто правит, того и вера»), а также — на практике изменчивых коалиций, создаваемых для поддержания баланса интересов и сохранения определенного status quo.

Сегодня кризис усложняющегося социокосмоса проявляется и в распространении поствестфальской идеологии суверенности индивидуального выбора (прав человека), и в самом характере попыток удержать прежнюю политическую конструкцию, выстраивая, к примеру, несоответствующую ей по духу «мировую властную вертикаль». Парадоксы — щели, сквозь которые пробивается свет иной истины: порою, они позволяют толковать шифрограммы глобального «госстроительства». Прочитываемые, скажем, таким образом: один рубеж пройден, борьба ведется на другом, где прежние противники оказываются союзниками и наоборот; борьба идет за вселенский Рим, за удержание цивилизации в условиях разлагающего ее варварства («Гога и Магога») и параллельного противостояния океаническому («эфирократическому») Карфагену. Мир, выстроенный на высокотехнологичной основе, и критически близкий к краху. Но возможны другие толкования ситуации. Равно как и другие мотивации ее прочтения.

Очевидно одно: кризис предопределил разрастание интереса к альтернативным формам социальной и политической организации мира, к судьбе уже существующих. И, в особенности, к практическим концептам в данной сфере: планам, моделям, инструментарию обустройства грядущего универсума.

За последние десятилетия, действительно, возникали такие влиятельные формулы проекции (трансляции) власти, как, к примеру, международные регулирующие органы. Или такие формы политических связностей, как страны-системы. Энергично протекают процессы автономизации, субсидиарности, рождающие парагосударственные региональные (глокальные) образования, анклавы и «астероидные группы» различного генезиса, умножая клубное содружество акселератов мирового развития. А, случается, расширяют список обрушающихся тектонических плит несостоявшихся государств. Рождая при этом осколки искореженной социальности, трансграничных «покемонов» и обрывки хроник, продуцирующих забытые страхи из сонма архетипов глобального андеграунда. Либо пробуждают к жизни иные нетрадиционные механизмы влияния и управления обществом.

Ситуация, кстати, в чем-то знакомая нам по прописям темных веков с их умножением обликов бытия, органичным слиянием мифического, горнего и человеческого. И по четким лекалам эпохи Возрождения: противостояние городской коммуны (торгового терминала) и иерархичной лестницы феодального господства как ристалища исторических сил и социальных амбиций.

Но наиболее радикальной метаморфозой постсовременного госстроительства является, пожалуй, корпоративная практика, эволюционирующая к планетариуму динамичных и автономных констелляций (государств-корпораций) с различным уровнем суверенности, объемом внутренних и внешних полномочий.

Коллективный и слабо формализованный субъект социального действия, обладающий трансэкономическими мотивациями, я называю амбициозной корпорацией, учитывая, что для многих новаций нет пока адекватных категорий и лексем.

Так что термином этим случается обозначать и возникающие корпорации-государства, и более традиционные глобальные мультикультурные предприятия, влияющие на ход событий, и неформальные клубы различных пропорций/уровней компетенции, «невидимое колледжи», религиозные и квазирелигиозные группы действия, разнообразные этнические диаспоры, глобальные племена и организованные меньшинства, политически ориентированные профессиональные цеха и территориальные коммьюнити, масштабные лоббистские структуры. А заодно такие аморфные, но энергичные сетевые организованности, как, например, трансформеры транснационального движения альтерглобалистов. Список может быть продолжен.

Одновременно к (пост)современной властной мозаике тяготеют пестрые трансгеографические движения революционеров, подпольный истеблишмент ниспровергателей основ, «союзы энтузиастов и сумасшедших»… Наконец, — криминальные структуры или организации террористические, выстраивающие алгоритмы деятельности по собственным правилам тотальной борьбы за будущее. И порою, будучи не в состоянии конструктивно менять реальность, они в прямом смысле подрывают ее.

В своей предельной форме амбициозная корпорация — гибкая организованность, манипулирующая и манипулируемая (образуя канал эффективной обратной связи), преследующая неоднозначные цели, обладающая неординарным целеполаганием, динамичная, многомерная, сложная по композиции, транснациональная по составу и месту приложения сил, весьма критичная по отношению к прежней типологии общественного устройства и собственному текущему состоянию. Но нередко при этом полагающаяся в своих венчурных предприятиях на некий солидный и статусный объект Старого мира, транслируя до поры его намерения и мотивации, будучи, однако, готова перерезать связующую пуповину.

Принципы жизнедеятельности инновационных корпораций все чаще акцентируют нематериальную природу практики, искусство миростроительной (демиургической) импровизации, выходя за рамки планирования исключительно экономического успеха: мутирующим организмам стала заметно «тесна кольчужка» прежней грамматики повседневности. Чтобы устойчиво получать масштабную прибыль, корпорация должна претендовать на нечто большее, чем прибыль. Культура предпринимательская per se уступает место синергийной культуре корпоративных сообществ, восстанавливая полузабытые обертоны этого понятия, в том числе — трансэкономические помыслы и перспективы. Смыкаясь с аналогичными процессами в других сферах человеческой деятельности, стратегия метакорпорации теперь особо выделяет поиск оригинальной суперпозиции в системе социальных замыслов, соответствующим образом формулируя миссию и прови’дение (vision), обретая вкус к освоению еще только намечающихся горизонтов событий.

В соответствии с логикой подобного подхода корпорация деятельно планирует и осуществляет обустройство перспективной социальной ниши, в результате чего ее образ сопрягается в общественном сознании с миражами и горизонтами взыскуемой обществом утопии. Даже небольшая корпорация, нашедшая свой конкурентоспособный рецепт колонизации будущего, переживает пароксизм роста и ощущает высоту границ достигаемого успеха.

Обретая востребованную историей позицию, корпоративный конгломерат производит/продает уже не конкретный товар и даже не «товарный сюжет» (выдвигающий на передний план долгосрочный маркетинг и маргинализируя сам фактор производства), но идею, перспективу, а вместе с ними — доверие, безопасность, борьбу за мир, лежащий по ту сторону высотной границы. В конечном счете, именно способность к освоению новизны, искусство преадаптации к ней предопределяют успех эволюции и долгосрочность существования в распахнутом мире.

Речь при этом идет обо всем многоликом семействе корпоративных организованностей: параполитических, национальных, этнических, территориальных, экономистичных, клановых, личностных. В особенности о тех, которые обладают способностью к дерзновению и — это стоит, наверное, подчеркнуть еще раз — имеют склонность трансэкономическому целеполаганию.

Возникает гротескный образ дисперсного мира (воспринимаемого как exaggeration, кинематографическая карикатура), в котором конфессии размываются сектами, толками, тайными орденами, политика замещается операциями спецслужб, политтехнологов, коммандос, экономика — финансовыми производством и его производными, а культура: индустрией грез, душевного комфорта, иллюзий. Трансформации совершаются, однако, не только революционным образом, ломая стереотипы об колено. Чаще все же они происходят путем конвергенции («приложения») с привычными структурами повседневности, сохраняя до времени прежнюю, конвенциональную оболочку, но кардинально меняя суть. Явления очевидны, тенденции подчас ускользают от внимания.

Полифоничные суверены-корпорации проявляются между тем преимущественно в действии, а не в оргструктурах, публичных текстах или ярлыках. Так что ряд ситуаций и процессов (пост)современного универсума обладают практически анонимным характером, образуя виртуальные криптографические миры. Что лишний раз указывает на дефектность привычной социальной картографии, неполноту сложившегося в прошлом категориального аппарата и теоретических схем политологии.

В расширяющейся социогалактике совсем не простой задачей оказывается удержание, тем более в прежнем формате, исторически сложившихся связей, государственной целостности территориально и культурно мотивированных структур, равно как и осуществление успешного транзита в прозреваемое (естественно, с неизбежными огрехами) зазеркалье. Недавнее прошлое России этот факт уже подтвердило с лихвой.

Реальная политика — интегральная, «телесная» форма жизни предприимчивых организмов, а не реестр незыблемых постулатов, признаваемых в качестве совершенной нормы взаимоотношений.

Правила поведения в данной сфере диктуются и отменяются жизнью, и, если всмотреться, изменения эти базируются на воплощении определенного целеполагания. Фетишизация регламента, фиксация населения на фигуре правителя, почитание сложившегося однажды положения вещей вечным, отчуждая личность от действия и трансценденции сложившихся обстоятельств, делегируя личную ответственность (порою «в никуда»), в критические времена делает общество подобного строя пассивным и уязвимым. Отсутствие же колодцев культуры, метафизической и интеллектуальной глубины, чувства солидарности и сострадания — варварским и диким. В результате человеческое сообщество оказывается исторгнутым и из истории, и из цивилизации.

Политические сущности, равно как и общепризнанные их композиции, зарождаются, развиваются, стареют, а набранный в конкурентной борьбе вес и доказавшие эффективность конструкции кодифицируются в соответствии с обретенным влиянием и новыми правилами игры. Интернациональное сообщество социального действия (intra-global society) сегодня склонно конституировать в качестве полевых игроков организмы самой различной этиологии, оценивая их статус в соответствии с достигнутым на бегу градусом успеха, постепенно, но зримо оттесняя в прошлое унифицированный, «горизонтальный» порядок международных связей (inter-national relations) и казавшиеся устойчивыми правила шахматной игры.

В объемном (пост)современном мироустройстве, пронизанном энергиями освобожденного бытия, обостряется — и, что даже важнее, модифицируется — проблема суверенитета, автономии, сепаратизма. А инновационная перепись субъектов интенсивной практики — с присвоением им de facto каталожного ранга — определяется конкурентной синергией территориального и деятельностного пространств, сходящихся в определенном месте и в определенное время.

Суверенитет в этих условиях становится транзитной категорией, но не в смысле его ликвидации, а, скорее, расширения сферы действия, своеобразной приватизации и демократизации, распространения на иное поколение субъектов национального и интернационального взаимодействия, опознаваемое в связи с изменившимся пониманием субъектности. Включая в себя такие понятия как само-стояние, независимость, свобода.

Другими словами, на планете формируется многомерная среда обитания мутантов социального влияния, обладающих различным политическим весом и степенью автономии. Инновационная экономика оказалась на порядок выше инженерных утопий. В ситуации разлада с прежним миропорядком, удерживающим в своих объятиях (до поры) лишь жизненно важные технологии безопасности, она рождает свою футуристическую вселенную — архипелаг точек роста инновационной социальности. Предельный образ этой вселенной, говоря высоким слогом, — мир подобный фазовому пространству свободных по природе антропологических и автономных по развитию социальных суверенов.

Возможно это наиболее сложная проблема, стоящая перед страной и мировым сообществом, прочитанными в прежнем формате.

В постсоветской истории России, наряду с подвижками в направлении модернизации, проявилась также другая тенденция — демодернизация части территории, определенная архаизация социальных связей.

Критические мнения об участи и перспективах России-РФ приводить нет смысла, с некоторых пор они стали достаточно многочисленными. Нельзя слишком долго существовать на ренту, проживая наследство, гордиться прошлыми заслугами, строя благосостояние исключительно на сокровищах, зарытых в земле. В настоящий момент страна находится на распутье между инерцией трофейной экономики, более-менее устойчивой ролью сырьевой державы (и потенциального объекта масштабных игр в данной сфере), попытками вхождения в транснациональный мир глобальных корпораций. И, напротив, периодически вспыхивающей тягой к мягким формам неопротекционизма или подспудными разговорами о возможности реанимации элементов мобилизационных схем управления. Суть выбора, в конечном счете, заключена в смысловой развилке между обществом, которое развивается ко все более сложной, полифоничной, динамичной конструкции, и социумом, тяготеющим к статичной, номенклатурной, иерархичной форме устройства.

Не за горами сезон перемен, и все острее вопрос: каков окажется характер изменений после продолжительной паузы начала столетия? Что станет на практике их тезой? Суверенный демократичный русский мир? Или суверенная автократия («аристократия») латиноамериканского извода с «эскадронами смерти»? Содружество с кем-то или против кого-то? «Великая энергетическая вахтовая территория»? Олигархический реванш «в особо изощренной форме»? Национальное-социальное? Попытка второго издания (никогда не удававшаяся) предыдущего «собрания сочинений»?

Именно на практике частью альтернативной стратегии может стать, причем достаточно неожиданным образом, системный (а не прежний спонтанный, «бунтарский») выход асимметричных субъектов и личностей из слабо связанной национальной корпорации — при формальном сохранении ее административной оболочки — за пределы привычной, помеченной флажками геометрии и кодекса поведения. Иначе говоря, со временем может возобладать геоэкономический, а не этно-национальный, постсовременный, а не архаичный, «вертикальный», а не «горизонтальный» сепаратизм.

После вступления страны во Всемирную торговую организацию, в амальгаме фритредерства и сложноподчиненной субъектности (определяемой в соответствии с градусом влияния на события) геоэкономические перспективы, конкурентоспособность страны, региона-реципиента, региона-донора, либо метрополиса могут и разойтись. Усиление позиций отраслевых конгломератов, корпораций, как деятельностных, так и региональных (территориальных), и даже отдельных предприятий, оказывается все более косвенным образом, связано с успехами национальной экономики в целом. Одновременно на территории страны усугубляются проблемы «сбережения безработного населения», умножения силовых и бюрократических структур, прочих социальных издержек.

На глазах возникает каркас биполярной модели, предполагающий в среднесрочной перспективе разделение страны на:

Ø «поисковую» государственность-А, являющуюся островом транснационального архипелага, предоставляя ее руководителям право на присутствие в элитном кругу. Подобное государство-корпорация (в геоэкономическом понимании термина), интегрированное параллельно в национальную политэкономическую среду и в глобальное пространство, строится на основе совокупности десятка олигархических картелей, прежде всего в сфере газо- и петроэкономики, систем их обслуживания (но также на других производственных и ресурсных основаниях), сведенных в социально-политическую связность под зонтиком новой управленческой конструкции;

Ø и «охранительную» государственность-Б: социальную, административную — реализующую общенациональные и силовые полномочия власти в меняющемся контексте, обеспечивая функционирование привычных, но теряющих прежнюю актуальность и эффективность форм государственного устройства, ветшающих институтов публичной политики и увядающих ветвей власти.

Все это вполне вписывается в архитектонику поствестфальского мироустройства, основанного на принципах динамичной иерархии и геоэкономической интеграции. Россия, впрочем, весьма своеобразное геоэкономическое пространство. Ее экономика парадоксальным образом соединяет структурные черты, как сырьевого Юга, так и высокотехнологичного Севера.

Страна, рассматриваемая в качестве геоэкономический персонажа, заняла сегодня прочное место среди производителей природного сырья и полуфабрикатов. Основу национального богатства составляет природная рента и ее производные, за счет же интеллектуальных ресурсов производится по некоторым оценкам приблизительно 5-10% национального продукта (в странах «технологического сообщества» примерно 70%). А по уровню конкурентоспособности, опять же по некоторым оценкам, Россия находится то ли на 54-ом (рейтинг IMD), то ли на 75-ом (рейтинг агентства Рейтер) месте.

Инерционный сценарий развития не предполагает серьезной трансформации положения вещей — разве ту или иную его модификацию за счет локальных и оптимизационных операций, либо ту или иную модернизационную конверсию в освоении сырьевых ресурсов. Существенные перемены, причем в стратегическом залоге, возможны лишь на путях некой альтернативной стратегической инициативы. Правда, «там, где правят серые, всегда побеждают черные», но откуда-то исходят искры и сполохи пробужденья? Не только от «ненависти настоящего положения»?

Сегодня ряд черт российского общества и экономики (равно как значительной части постсоветского пространства) вызывают настойчивые ассоциации с той частью мирового сообщества, какой является Юг:

Ø преимущественно сырьевой характер экспорта и производства;

Ø крупномасштабная коррупция, «пронизывающая все уровни власти», непотизм, клановость;

Ø низкие показатели уровня и качества жизни, ее короткая продолжительность, высокая смертность, резкое расслоение и криминализация общества, ослабление социальной ткани;

Ø деградация традиционной системы ценностей, «макдональдизация», гипертрофия издержек идеологии общества потребления;

Ø новые, исторически недостоверные границы, сепаратизм и межэтнические противоречия, локальные конфликты;

Ø факты использования вооруженных сил для решения задач внутри страны,

– вот длинный, но неполный перечень наиболее явных из них.

В то же время особенностями российской экономики, в корне отличающими ее от слаборазвитых стран, являются:

Øсуществование высокотехнологичных отраслей промышленности;

Ø воспроизводство инновационного ресурса, индустрия высоких технологий и передовых разработок;

Ø наличие высококвалифицированной рабочей силы;

Ø относительно высокое качество общего и специального образования, а также науки.

Попытка удержания Россией своего «северного» статуса или тем более продвижения на геоэкономической «северо-запад», предполагает определенные политические трансформации, а также реориентацию экономической стратегии на путях социально ориентированного рыночного хозяйства. Особенно шкалы приоритетов в культурном и социальном строительстве. В том числе:

Ø повышенное внимание к обустройству качественной социокультурной и институциональной среды обитания, достижению ее саморегуляции, перманентному образованию, полноценному состоянию информационной коммуникации и интенсивной творческой практики, непрерывности пространства гражданской инициативы, уровню свободы в обществе;

Ø усилия по развитию человеческого капитала, повышение индекса человеческого развития, генерация и сублимация элиты, ее интеллектуальная мобилизация и моральная реформация, расширение пространства применения сложных композиций и коммуникаций;

Ø комплексное обустройство инновационной инфраструктуры, стимулирование творческих процессов, не ограниченных научно-технической и прикладной сферой, развитие управленческих технологий, культурной и социогуманитарной инноватики, методологии познания и действия в мире критических систем.

Момент истины — выбор траектории движения энергичными персонажами и ареалами в сложноорганизованной и взаимопроникаемой просторности глобального мира, открывающейся перед Россией. Жестокому испытанию подвергнется в этом акте исторической драмы качество национальной солидарности (1). В том числе, по мере интеграции деятельных субъектов в юридические и практические процедуры расширяющейся и развивающейся ВТО. Другими словами, национальные организованности в своей трансгеографической ипостаси рискуют обратиться сначала в консолидированные диаспоры или внутреннюю («вертикальную») эмиграцию, чтобы затем раствориться в туманных лабиринтах нового мира.

Удастся ли гражданам уютно обустроить цветущую сложность национальной корпорации и удержать ее целостность в транс-национальном мироустройстве? Произойдет ли транзит в новую эпоху с сохранением комплексной (соборной) суверенности исторически сложившейся и культурно связной российской общности? Или же в многомерном социокосмосе русский мир воспоследует по орбитам расходящихся и притягиваемых иными планетами монад и астероидов (как это произошло в ситуации недавнего «культурного развода»)? «Открылась бездна, звезд полна…»

Есть много объяснений особым свойствам «питерских горизонтов». Северо-западный регион России — оригинальный социально-исторический и экономический организм, обладающий специфическими нематериальными ресурсами высокого ранга.

Нематериальные ресурсы (invisible assets) удачно сложившейся региональной корпорации, исторически мотивированной и перспективной с точки зрения глокализации, создаются не за один день. Они высоко ценятся в нынешнем мире, предоставляя возможность воплощать оригинальные проектные замыслы и выстраивать долгосрочные программы событий.

Подобные территории — передовой рубеж социальной и политической практики, «благословенная делянка», одна из кладовых зерен будущего мирового урожая. В стилистике (пост)современного миростроительства востребованным ресурсом оказываются те или иные матрицы солидарности (включая глокальные территориальности), позволяющие прочертить социальный ландшафт в агрегатном состоянии транснационального сообщества. Распространение «давосской культуры» космополитичных игроков меняет состав шахматных фигур и иерархию мировых связей в пользу выплывающего из прогностического тумана «золотого архипелага» Новой Ганзы (2). На подобной пока еще зыбкой и безвидной почве материализуются, однако же, эскизы футуристической прогностики, обретают динамичную плоть территориально-деятельностные комплексы, плодоносит «точечная экономика» сверхконкурентных делянок клубного сообщества.

Человечество между тем перестает осознавать себя социальной целостностью. Доноры, конкурируя между собою, все менее склонны поддерживать дотационных реципиентов (склоняясь разве что к амортизационным формулировкам «благотворительности»), аккумулируя доступные ресурсы для прохождения горловины неосоциальной инициации. Вступление России-РФ во Всемирную торговую организацию — вынесенная в ближайшее будущее символическая черта, означающая пересечение определенного рубежа; однако в этом мире символизм играет не последнюю роль. В стране, чья государственность «сшита на скорую руку», так или иначе, трансформируется не только хозяйственный регламент, но сама социальная метафизика, весь совокупный контекст экономического и политического действия.

При понижении статуса протекционистских барьеров, традиционно ограждавших национальный рынок, а также прямой их коррупции (хотя и смягченной семилетним переходным периодом), перед российскими производственными и территориальными констелляциями рано или поздно возникает дилемма «исторической лояльности». Иначе говоря, момент выбора доминантной формулы интеграции: либо по преимуществу в национальную, либо — глобальную экономику. Учитывая, что интернационализация хозяйственной деятельности акцентирует не столько территориальную, сколько отраслевую специфику экономического действия.

В исторически сложившихся обществах издержкам подобных метаморфоз противостоит национальная корпорация в виде консолидированного корпуса элит. Однако данный весьма ценный нематериальный ресурс не возникает в одночасье. В особенности это касается стран с неустоявшейся государственностью, где национальная корпорация размыта или раздирается доходящими порою до вооруженных столкновений клановыми неурядицами. К примеру, в странах, государственность которых складывалась в период массовой деколонизации.

В конечном счете, наряду с «традиционным» развитием мировых связей, в (пост)современном трансформере совершается перманентная конвертация национально-ориентированных моделей кооперации (странового производственного организма) в интернациональные воспроизводственные сети (сегменты глобальной экономической конструкции). Что в свою очередь усугубляется неравномерностью региональных статусов, провоцируя дальнейшее расслоение «регионов-доноров» и «дотационных субъектов», но теперь уже в глобальном калейдоскопе геоэкономических «делянок» и «этажей».

Выстраивая в итоге мультипликативную, точечную, диффузную топологию неравенства, в чем-то аналогичную, но в то же время отличную от привычно вычерчиваемого разделения мира на «богатый Север» и «нищий Юг».

Современная Россия (Россия-РФ как наследница России-СССР, Российской империи и России-Московии) усечена и сдвинута на северо-восток. Ее географический центр находится сегодня где-то в районе близком к месту падения Тунгусского метеорита (около поселка Тура), а 60% национальной территории — зона вечной мерзлоты.

Оправдываются, правда, трагическим и парадоксальным образом, пророческие слова Максимилиана Волошина, писавшего в начале прошлого столетия: «Сотни лет мы шли навстречу бурям, с юга вдоль — на северо-восток».

Фиксируя приполярное и евро-азиатское положение страны, этот концепт под этикеткой евразийства получил широкое распространение в российском обществе, став заметной постперестроечной идеологемой, эклектичной по существу, но служащей своеобразным камертоном, на который настраиваются различные политические силы. Данный идеологический компас содержит элементы ориентализма и изоляционизма, демонстрируя склонность к культурной и экономической автаркии. Кроме того, ярлык «северо-восток» наполнился в наши дни особым смыслом, обозначив в ипостаси «Норд-Ост» один из возможных тупиков тысячелетнего похода.

Между тем альтернативный бренд СЕВЕРО-ЗАПАД также обладает серьезным идеологическим, историософским и футурологическим потенциалом, в значительной степени нераскрытым, обозначая и объединяя тенденции сближения России с Европой, атлантическим миром в целом (3).

Генезис этих силовых линий прослеживается от времен Северо-Западной (Новгородской) Руси (да и Старой Ладоги), через образы Рюрика и Александра Невского, опыт попрания «Короны земель» и воздвижения в исторически резонирующей точке Невского Устья, а затем — экспансии Нарвы. И так до геотектоники петровских реформ и порожденного ими образа Северной Венеции (несущей обертоны Града Венедов и инфлюенции Византии), но одновременно нового метрополиса святого Петра — града Санкт-Петербургского.

В условиях дефицита символов политический конструкт СЕВЕРО-ЗАПАД имеет шанс стать ключевым логотипом для соответствующего направления развития. В этом геокультурном символе акцентирована тенденция открытости внешнему миру и в особенности — позитивного отношения к высокому уровню связей с Северной и Западной Европой, органичность сопряжения России с европейской цивилизацией.

История России традиционно прочитывается как история трансформаций Московского царства, в то время как существовали также другие «русские страны» — Русь Малая, Белая, Червонная.… И среди них, до 1477 года — суверенная Русь Северо-Западная, Новгородская.

Эта Русь объединяла современные Новгородскую, Ленинградскую, Мурманскую, Архангельскую области, Карелию и Коми, уходя далее за Уральский хребет к Мангазее, а территория Вологодской области была предметом споров между Новгородом и Москвой. Иначе говоря, «Русь Новгородская» практически совпадала с современным контуром Северо-Западного округа. Если же учитывать принадлежность Новгорода к Ганзейскому союзу, то и Калининградская область вполне прочитывается в подобном контексте.

Культура (в том числе культура политическая) СЕВЕРО-ЗАПАДА — этой «Другой Руси», избежавшей монгольского ига и многими нитями связанной с Европой — серьезно отличалась от культуры Руси Московской. Здесь существовали такие институции, как республиканское государственное устройство, вечевая демократия, выборность церковной иерархии населением, устойчивые, институализированные экономические и культурные отношения с Западом, религиозная и конфессиональная терпимость, система весьма развитой внешней и внутренней торговли (включая зарубежные фактории, членство в Ганзе и т.д.), практически отсутствовало крепостничество.

А до знаменитого петровского «прорубания окна в Европу» в районе Невы (после низведения Пскова и Новгорода) подобным «окном» являлась также территория между Мурманском и Архангельском — торговый терминал страны, альтернативный путь в Европу, Зауралье и «на Грумант», обитель привыкшего к самостоянию пионерского, а позже «раскольного» люда.

Север, возвышающийся на дрожжах суверенной российской государственности, утвердившейся в XV–XVI веках, это возводимые новые города, крепости (кроме Архангельска также Каргополь, Кола, Тотьма, Турчасов, Устюжня, Шестаков), завоеванный и стремительно возвысившийся на время торговый терминал Нарвы.

Под определенным углом зрения идеи социальной революции в России и демократического переустройства могут восприниматься как энергии духа северо-западной цивилизационной инициативы и Новгородской республики в конфликте с азиатской, крепостнической архаикой.

СЕВЕРО-ЗАПАД — уникальная территория в составе России, ее пространственный и внешнеторговый терминал, объединяющий Центральную и Азиатскую Россию с Северной и Западной Европой.

Это качество региона усиливается по мере интеграции окружающих стран в Европейский Союз, а также в процессе развития особых связей Калининградской области с окружающим миром, трансформирующих со временем анклав в подобие «российского Гонконга». А с реализацией проекта Северо-Европейского газопровода, расширением спектра морских и иных терминалов система особых отношений, скорее всего, так или иначе, распространится на весь Северо-Западный округ, все более обретающий черты «еврорегиона» или его восточно-азиатских аналогов: «естественных экономических зон».

Случившееся в конце ХХ века «окорочивание» и сдвиг России-РФ на северо-восток в Азию (пространственный полюс данного вектора — Магадан) лишили страну не только значительной части судоходной береговой линии и территорий, расположенных в зонах с благоприятным климатом. В последние годы в стране после краткого всплеска интереса к европейской социокультурной традиции в общественном сознании усиливаются тенденции антизападничества, проявляется склонность к «азиатским методам управления» и авторитарной гегемонии, происходит разрастание тьермондистского менталитета. И соответствующих форм практики.

России и слишком тесно, и слишком просторно в ее новом обличье. Страна в сложившихся на сегодняшний день обстоятельствах стремится определить оптимальный (правда, с позиций различных субъектов действия) формат самостояния в новом мире.

Россия — исторический держатель пространств Евразии, frontier генетики Universum Christianum и одновременно наследник поликонфессиональной и многонациональной мозаики Российской империи, равно как и России-СССР. Но верно и то, что органично связанная, если не с западноевропейским культурным кругом, то с европейской цивилизацией в ее исторической ипостаси tota Europa и геокультурой развития в целом, Россия в настоящий момент испытывает явный стресс, реализуя сотрудничество с «миром евроатлантическим», причем преимущественно в русле пассивных кодов сырьевой экономики, столь характерной для государств «третьего мира».

В Российской Федерации присутствуют между тем коды мышления и деятельности, связанные с иными горизонтами, в числе которых — становление суверенной личности, развитие критических форм практики, реальность технологического сообщества. Нарастающее отчуждение государства российского от горизонтов европейской цивилизации в пользу номенклатурных иерархий и «вечного возвращения» азиатчины сжимает пространства личностного роста, препятствуя торжеству «энергии мысли» над «энергиями нефти и газа».

В этих условиях геокультурный и геоэкономический вектор СЕВЕРО-ЗАПАД имеет шанс со временем оказаться одним из инструментов преодоления политического, культурного, экзистенциального отчуждения, инициируя поиск форм социального творчества и обновленной формулы взаимодействия с окружающим миром. Инструментом, впрочем, обоюдоострым. Или даже мечем без рукояти.

Материал "АПН"